«Когда заканчиваются звезды, можно использовать звездочки».
«Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу, но только что рожденное слово было живо, образно. Всякое слово в основе — троп. Например, месяц: первоначальное значение этого слова — «меритель»; горе и печаль — это то, что жжет и палит; слово «enfant» (так же, как и древнерусское — «отрок») в подстрочном переводе значит «неговорящий». Таких примеров можно привести столько же, сколько слов в языке. И часто, когда добираешься до теперь уже потерянного, стертого образа, положенного некогда в основу слова, то поражаешься красотой его — красотой, которая была и которой уже нет» (Шкловский «Воскрешение слова»).
Наверное, любому автору хотя бы раз хочется, чтобы слова, которыми он пользуется, были настоящими: чтобы сказал «вода» — и потекли реки, чтобы сказал «ночь» — и стало темно. Не получается. И тогда кто-то жалуется, что слова умерли и пахнут дурно, как пчелы в опустевшем улье. Кто-то придумывает свой натуральный язык: «Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и «изнасилованное». Поэтому я называю лилию еуы — первоначальная чистота восстановлена» (Крученых «Декларация слова как такового»).
Кто-то смиряется с тем, что есть, и в том, что есть, заново открывает тьму и воду, как будто вовсе не задумывается о волшебстве: «Слова налетают вихрем. Или слетают тихо и плавно. Оседают на окнах каплями дождя или морозными узорами. Слова лежат, как цветочные луковицы в стеклянных банках под серыми бумажными фунтиками. А потом серые фунтики исчезают — и распускаются душистые гиацинты и тюльпаны» (Хайнесен «Башня на Краю Света»).
Слова все равно не становятся цветами, но их смысл и не в том. Они называют, они описывают, они открывают пеструю, цветную реальность. Их волшебство не дарованное, а завоеванное; и если получается сказать правильно, то цветок не появляется, а сохраняется в веках.
Рулетка запускается!